Стучите, и вам откроют
Элизабет Гилберт: «Именно груз нарциссизма убивает творческих людей последние 500 лет»
09 Октябрь 2015
Я — писатель. Писать книги — моя профессия, но, конечно, это гораздо больше, чем просто профессия. Я бесконечно люблю свое дело и не жду, что когда-либо в будущем что-то изменится. Но недавно произошло нечто особенное в моей жизни и в моей карьере, что заставило меня переосмыслить мои отношения с моей работой.
читать дальшеДело в том, что недавно я выпустила книгу «Ешь, молись, люби». Она очень не похожа на все мои предыдущие произведения. Она стала сумасшедшим, сенсационным международным бестселлером. В результате, теперь, куда бы я ни пошла, люди обращаются со мной как с прокаженной. Серьёзно. Например, они приходят ко мне, взволнованные, и спрашивают: «А ты не боишься, что ты больше никогда не сможешь написать что-то лучше? Что никогда не выпустишь книги, которая была бы столь же важна людям? Никогда? Никогда?»
Обнадеживает, не так ли? Но гораздо хуже было бы, если бы я не помнила, как около 20 лет назад, когда я была подростком и впервые начала говорить вслух, что я хочу быть писателем, я встречала реакцию того же рода. Люди говорили: «Ты не боишься, что ты никогда не достигнешь успеха? Ты не боишься, что унизительность положения отвергнутой убьет тебя? Что ты будешь трудиться всю жизнь, а в итоге ничего не выйдет, и ты умрешь, погребенная под несбывшимися мечтами, переполненная горечью неудачи и разочарования?» И так далее.
Короткий ответ на все эти вопросы — да. Конечно, я боюсь всего этого. И всегда боялась. И я боюсь еще очень многих вещей, о которых люди и не догадываются. Например, водорослей и прочей жути. Но когда речь заходит о писательстве, возникает проблема, о которой начала задумываться недавно, и удивляюсь, почему дело обстоит именно так. Неужели рационально и логично бояться той работы, для которой люди, предназначены? Знаете, есть нечто особенное в творческих людях, что, кажется, вынуждает нас очень сильно беспокоиться об их душевном здоровье, чего не встретишь в отношении других занятий. Например, мой отец был инженером-химиком. Я не припомню ни единого случая за всю его сорокалетнюю карьеру, когда кто-то спросил его, не боится ли он быть инженером-химиком: «Эта деятельность не мучает вас? Всё ли вам удается?» Никогда такого не было. Надо признать, что инженеры-химики в целом за все годы своего существования не заслужили репутации маньяков, страдающих алкоголизмом и склонных к депрессии.
Мы, писатели, имеем репутацию такого рода. И не только писатели. У всех творческих людей, кажется, прочно утвердилась репутация душевно нестабильных существ. Вполне достаточно взглянуть на длинный отчет о смерти ярких творческих людей за один только ХХ век, на тех, кто умер молодым, и часто — в результате самоубийства. И даже те, кто не покончил жизнь самоубийством буквально, были в конце концов прикончены собственным даром. Норман Мейлер перед смертью сказал: «Каждая из моих книг понемногу убивала меня». Крайне необычное заявление о работе всей своей жизни. Но мы даже не вздрагиваем, когда слышим нечто подобное, потому что слышали это уже сотни раз и уже осознали и приняли ту мысль, что созидательность и страдание каким-то образом взаимосвязаны, и искусство в итоге всегда ведет к муке.
Вопрос, который я хочу сегодня задать — вы все согласны с этой мыслью? Вы согласны? Потому что выглядит так, будто согласны или близки к тому. А я совершенно не согласна с таким предположением. Я думаю, что это ужасно и опасно. И я не хочу, чтобы такое отношение проследовало в следующее столетие. Я думаю, что лучше бы нам вдохновлять великие умы жить как можно дольше.
Я точно знаю про себя, что было бы очень опасно идти по этой темной дороге, учитывая все обстоятельства в моей карьере.
Я достаточно молода, мне только 40. Я способна работать ещё, пожалуй, лет 40. И чрезвычайно вероятно, что всё, что я напишу с этого момента, будет оцениваться в мире, где уже вышла одна моя книга, которая имела столь пугающий успех. Я скажу прямо — ведь здесь сложилась столь доверительная атмосфера — очень вероятно, что мой величайший успех уже позади. Господи, вот это мысль! Как раз такого рода мысль и ведет людей к выпивке в девять часов утра. И я туда не хочу. Я предпочту заниматься делом, которое люблю.
Однако, встает вопрос — как? И после долгих размышлений о том, как я должна работать, чтобы продолжить писать, я пришла к выводу, что должна создать некоторую защитную психологическую конструкцию. Что мне необходимо найти некоторую приемлемую дистанцию между собой как человеком пишущим — и моим очень естественным страхом перед тем, какую реакцию может вызвать моя работа с этого момента. И я искала ролевую модель для такой задачи. И я присматривалась к разным временам в человеческой истории и разным цивилизациям, чтобы убедиться, что кто-то подошел к ее решению разумнее, чем мы. К задаче, как помочь творческим людям преодолеть неотъемлемые эмоциональные риски созидательных способностей.
И мой поиск привел меня в Древний Рим и в Древнюю Грецию. Сейчас моя мысль сделает петлю во времени.
Древние греки и римляне не верили, что творчество вообще является свойством человека. Люди верили, что творческие способности — это дух и спутник божественного и что они приходят к человеку из далеких и неизвестных источников по неясным, неизвестным причинам. Греки звали этих божественных духов «демонами». Сократ верил, что у него есть демон, который вещал ему мудрость издалека. У римлян была схожая идея, но они называли это «свободное творческое проявление гения». И это здорово, потому что римляне не думали, что гений — это некоторый одаренный индивидуум. Они верили, что гений — это своего рода волшебная сущность, жившая, буквально, в стенах дома творца, этакий Добби, кто приходил и невидимым образом помогал художнику с его работой, формировал результаты этой работы.
Восхитительно — это именно та дистанция, о которой я говорила, и которую я искала для себя, —психологическая конструкция, призванная защитить вас от результатов вашей работы. А все ведь понимали, как это работает, верно? Творцы античности были защищены от разного рода вещей, как, например, нарциссизм. Если ваша работа была превосходна, вы не могли целиком и полностью брать на себя лавры её создания. Все знали, что вам помог гений. Если ваша работа была плоха, все понимали, что у вас просто гений-калека. И именно так западные люди думали о созидательных способностях долгое время.
А затем пришел Ренессанс, и всё изменилось. Появилась новая идея о том, что индивид должен быть в центре мироздания, превыше богов и чудес, и нет больше места мистическим существам, которые слышат зов божественного и пишут под его диктовку. Так начался рациональный гуманизм. И люди начали думать, что творчество берет начало в человеке. Впервые с начала истории мы услышали, как про того или иного человека стали говорить «он гений», а не «у него есть гений».
И я вам скажу, что это была огромная ошибка. Понимаете, это позволило людям думать, что он или она является сосудом, источником всего божественного, созидательного, неизвестного, мистического, что является слишком большой ответственностью для хрупкой человеческой психики. Всё равно что попросить человека проглотить солнце. Такой подход деформирует эго и создает все эти сумасшедшие ожидания от результатов труда творческого человека. И я думаю, что именно груз такого отношения убивал творческих людей за последние 500 лет.
И если это так (а я верю, что это так) возникает вопрос, а что же дальше? Можем ли мы действовать иначе? Может быть, стоит вернуться к древнему восприятию отношений между человеком и загадкой творчества. Может быть, нет. Может быть, мы не сумеем стереть все 500 лет рационально-гуманистического подхода в одной восемнадцатиминутной речи. И в аудитории наверняка есть люди, которые подвергнут серьезному научному сомнению существование, в общем-то, фей, которые следуют за человеком и осыпают его работу волшебной пыльцой и подобными вещами. Я не собираюсь убеждать вас в этом.
Но вопрос, который я хотела бы задать — а почему бы и нет? Почему бы не думать таким образом? Ведь это дает едва ли не больше смысла, чем любая другая из мне известных концепций в качестве объяснения безумной капризности творческого процесса. Процесс, который (как знает любой, кто когда-либо пытался созидать, то есть, каждый из нас) далеко не всегда является рациональным. А иногда и вовсе кажется паранормальным.
Недавно я встретила удивительную американскую поэтессу Рут Стоун. Ей сейчас 90, и она была поэтом всю свою жизнь. Она сказала мне, что выросла в сельской местности в Вирджинии и когда работала в полях, слышала и чувствовала поэзию, приходившую к ней из природы. Это было как грозовой воздух, который подкатывался из глубины пейзажа. И она чувствовала это приближение, потому что земля сотрясалась под ногами. И она в точности знала, что надо делать — «бежать сломя голову». И она бежала в дом, где её настигала поэма, и нужно было быстро найти бумагу и карандаш, чтобы успеть записать то, что извергалось, успеть уловить это. А Рут она была недостаточно проворной. Не успевала вовремя, и поэма прокатывалась через нее и исчезала за горизонтом в поисках другого поэта. А в другие времена (я никогда этого не забуду), она говорила, были моменты, когда она почти уже упустила свою поэму. И вот она бежала в дом, и искала бумагу, и поэма проходила через неё. Рут брала карандаш в этот момент, и затем появлялось чувство, будто она могла бы ухватить эту поэму другой своей рукой, поймать её за хвост и вернуть обратно в свое тело, пока она старалась успеть запечатлеть поэму на бумаге. И в таких случаях поэма выходила идеальной, но написанной задом наперед.
Когда я услышала это, я подумала: «Поразительно, я пишу точно так же».
Это далеко не весь мой творческий процесс, я ведь не бесконечный источник вдохновения. Я мул, и путь, которым я иду, таков, что я должна просыпаться примерно в одно и то же время каждый день и трудиться в поте лица. Но даже я со всем моим упрямством сталкивалась с таким феноменом. Как, думаю, и многие из вас. Даже ко мне приходили идеи из неведомого источника, который я затрудняюсь отчетливо объяснить. Что это за источник? И как нам всем работать с этим источником и при этом не лишиться разума, а ещё лучше — сохранить его как можно дольше?
Лучшим примером для меня послужил Том Уэйтс, у которого мне довелось брать интервью по поручению одного журнала несколько лет назад. Мы говорили об этом, а ведь Том большую часть своей жизни буквально воплощал собой раздираемого сомнениями художника, пытающегося обрести контроль над всеми этими неконтролируемыми творческими импульсами, которые как будто бы принадлежали ему самому.
Затем уже он стал старше и спокойнее.
Однажды он ехал по трассе в Лос-Анжелесе и внезапно услышал крошечный фрагмент мелодии. Фрагмент пришел ему в голову, как водится, неуловимый и соблазнительный, и Том захотел ухватить этот фрагмент, но не мог. У него не было ни ручки, ни бумаги, ни записывающего устройства,
И он начал волноваться: «Я забуду это сейчас, и воспоминание будет меня преследовать вечно. Я недостаточно хорош, я не могу это сделать». И вместо паники он вдруг остановился, посмотрел на небо и сказал: «Простите, вы не видите, что я за рулем? Разве похоже, что я могу записать эту песню сейчас? Если вам в действительности так необходимо явиться на свет, приходите в более подходящий момент, когда я смогу о вас позаботиться. В противном случае, отправляйтесь беспокоить кого-то другого сегодня. Идите к Леонарду Коэну».
И вся его творческая жизнь изменилась после этого. Не работа — работа всё ещё была неясной и трудной. Но сам процесс. Тяжелая тревога, связанная с ним, прошла, как только он извлек гения из себя, выпустил его туда, откуда этот гений пришел.
Когда я услышала эту историю, она начала сдвигать что-то и в моем методе работы, и однажды меня это спасло. Когда я писала «Ешь, молись, люби», я впала в тот род отчаяния, в который мы все впадаем, когда работаем над чем-то, что не получается. Ты начинаешь думать, что это катастрофа, что это будет худшей из написанных книг. Не просто плохой, но наихудшей. И я начала думать, что я должна попросту бросить это дело. Но затем я вспомнила Тома, говорящего с воздухом, и попробовала сделать то же самое. Я подняла голову от рукописи и адресовала свои комментарии пустому углу комнаты. Я сказала, громко: «Послушай, ты и я, мы оба знаем, что, если эта книга не будет шедевром, это не совсем уж моя вина, верно? Потому что я, как видишь, вкладываю всю себя в неё. И большего я предложить не могу. Так что если хочешь, чтобы она была лучше, тебе бы стоило сделать свой вклад в общее дело. ОК. Но если ты не хочешь, то и черт с тобой. Я собираюсь писать в любом случае, потому что это моя работа. Я только хотела публично заявить, что я свою часть работы сделала».
Потому что... В конце концов, столетия назад в пустынях Северной Африки люди собирались и устраивали пляски под луной, и музыка продолжалась часы и часы, до рассвета. И они были изумительны, потому что танцоры были профессионалами. Они были прекрасны, верно? Но иногда, очень редко, происходило кое-что удивительное, и один из этих выступающих вдруг становился исключительным. И я знаю, что вы понимаете, о чем я говорю, потому что вы все видели в своей жизни подобное выступление. Будто время остановилось, и танцор ступил в неизвестное, в портал, и, хотя он не делал ничего нового, ничего того, что он не делал за 1000 ночей до, всё вдруг воссияло. Внезапно он переставал быть просто человеком. Его освещал огонь божественного.
И когда такое случалось, люди знали, что это, и звали это по имени. Они соединяли руки вместе, и начинали петь: «Аллах, Аллах, Аллах, Бог, Бог, Бог». Это Бог. Любопытное историческое замечание. Когда Муры вторглись в южную Испанию, они принесли с собой этот обычай. С течением времени произношение изменилось с «Аллах, Аллах, Аллах» на «Оле, Оле, Оле». И именно это вы слышите во время боев быков и в танцах фламенко в Испании, когда исполнитель делает нечто невозможное и невероятное. «Аллах, оле, оле, Аллах, изумительно, браво». Когда человек делает нечто непостижимое — сияние Бога. И это чудесно, потому что нам это необходимо.
Но любопытная вещь происходит на следующее утро, когда сам танцор просыпается и обнаруживает, что он больше не искра Божья, что он всего лишь человек, у которого болят колени, и, возможно, больше никогда не поднимется на такую высоту. И, может быть, больше никто не вспомнит имя Бога, когда он танцует. И что же тогда ему делать всю его оставшуюся жизнь? Это тяжело. Это одно из самых тяжелых признаний в творческой жизни. Но, быть может, такие моменты не будут столь болезненны, если вы с самого начала не верили, что самое изумительное и волшебное в нас исходит от нас самих. Что это дано нам в долг из какого-то невообразимого источника на какой-то период вашей жизни. И что будет передано другим нуждающимся, когда вы завершите свое дело. И, вы знаете, если мыслить так, то это всё меняет.
Я начала так думать. И думала так последние несколько месяцев, пока работала над своей новой книгой, которая скоро будет опубликована. Её выход наполнен сверхожиданиями на фоне моего прежнего пугающего успеха.
И всё, что я говорю себе, когда я начинаю нервничать по этому поводу — это «Эй, не бойся. Не унывай. Просто делай свое дело. Продолжай делать свою часть работы, что бы то ни было. Если твоя часть танец — танцуй. Если божественное, спонтанный гений, сопровождающий тебя, решит осветить тебя своим присутствием, всего лишь на короткий миг, тогда — „Оле!“ А если нет — продолжай танцевать. И „Оле“ для тебя, в любом случае». Я верю в это, и чувствую, что мы все должны научиться такому отношению. «Оле», в любом случае, за то, что у тебя хватило настойчивости и любви продолжать делать свое дело.
www.cinemotionlab.com/novosti/02759-elizabet_gi...
09 Октябрь 2015
Я — писатель. Писать книги — моя профессия, но, конечно, это гораздо больше, чем просто профессия. Я бесконечно люблю свое дело и не жду, что когда-либо в будущем что-то изменится. Но недавно произошло нечто особенное в моей жизни и в моей карьере, что заставило меня переосмыслить мои отношения с моей работой.
читать дальшеДело в том, что недавно я выпустила книгу «Ешь, молись, люби». Она очень не похожа на все мои предыдущие произведения. Она стала сумасшедшим, сенсационным международным бестселлером. В результате, теперь, куда бы я ни пошла, люди обращаются со мной как с прокаженной. Серьёзно. Например, они приходят ко мне, взволнованные, и спрашивают: «А ты не боишься, что ты больше никогда не сможешь написать что-то лучше? Что никогда не выпустишь книги, которая была бы столь же важна людям? Никогда? Никогда?»
Обнадеживает, не так ли? Но гораздо хуже было бы, если бы я не помнила, как около 20 лет назад, когда я была подростком и впервые начала говорить вслух, что я хочу быть писателем, я встречала реакцию того же рода. Люди говорили: «Ты не боишься, что ты никогда не достигнешь успеха? Ты не боишься, что унизительность положения отвергнутой убьет тебя? Что ты будешь трудиться всю жизнь, а в итоге ничего не выйдет, и ты умрешь, погребенная под несбывшимися мечтами, переполненная горечью неудачи и разочарования?» И так далее.
Короткий ответ на все эти вопросы — да. Конечно, я боюсь всего этого. И всегда боялась. И я боюсь еще очень многих вещей, о которых люди и не догадываются. Например, водорослей и прочей жути. Но когда речь заходит о писательстве, возникает проблема, о которой начала задумываться недавно, и удивляюсь, почему дело обстоит именно так. Неужели рационально и логично бояться той работы, для которой люди, предназначены? Знаете, есть нечто особенное в творческих людях, что, кажется, вынуждает нас очень сильно беспокоиться об их душевном здоровье, чего не встретишь в отношении других занятий. Например, мой отец был инженером-химиком. Я не припомню ни единого случая за всю его сорокалетнюю карьеру, когда кто-то спросил его, не боится ли он быть инженером-химиком: «Эта деятельность не мучает вас? Всё ли вам удается?» Никогда такого не было. Надо признать, что инженеры-химики в целом за все годы своего существования не заслужили репутации маньяков, страдающих алкоголизмом и склонных к депрессии.
Мы, писатели, имеем репутацию такого рода. И не только писатели. У всех творческих людей, кажется, прочно утвердилась репутация душевно нестабильных существ. Вполне достаточно взглянуть на длинный отчет о смерти ярких творческих людей за один только ХХ век, на тех, кто умер молодым, и часто — в результате самоубийства. И даже те, кто не покончил жизнь самоубийством буквально, были в конце концов прикончены собственным даром. Норман Мейлер перед смертью сказал: «Каждая из моих книг понемногу убивала меня». Крайне необычное заявление о работе всей своей жизни. Но мы даже не вздрагиваем, когда слышим нечто подобное, потому что слышали это уже сотни раз и уже осознали и приняли ту мысль, что созидательность и страдание каким-то образом взаимосвязаны, и искусство в итоге всегда ведет к муке.
Вопрос, который я хочу сегодня задать — вы все согласны с этой мыслью? Вы согласны? Потому что выглядит так, будто согласны или близки к тому. А я совершенно не согласна с таким предположением. Я думаю, что это ужасно и опасно. И я не хочу, чтобы такое отношение проследовало в следующее столетие. Я думаю, что лучше бы нам вдохновлять великие умы жить как можно дольше.
Я точно знаю про себя, что было бы очень опасно идти по этой темной дороге, учитывая все обстоятельства в моей карьере.
Я достаточно молода, мне только 40. Я способна работать ещё, пожалуй, лет 40. И чрезвычайно вероятно, что всё, что я напишу с этого момента, будет оцениваться в мире, где уже вышла одна моя книга, которая имела столь пугающий успех. Я скажу прямо — ведь здесь сложилась столь доверительная атмосфера — очень вероятно, что мой величайший успех уже позади. Господи, вот это мысль! Как раз такого рода мысль и ведет людей к выпивке в девять часов утра. И я туда не хочу. Я предпочту заниматься делом, которое люблю.
Однако, встает вопрос — как? И после долгих размышлений о том, как я должна работать, чтобы продолжить писать, я пришла к выводу, что должна создать некоторую защитную психологическую конструкцию. Что мне необходимо найти некоторую приемлемую дистанцию между собой как человеком пишущим — и моим очень естественным страхом перед тем, какую реакцию может вызвать моя работа с этого момента. И я искала ролевую модель для такой задачи. И я присматривалась к разным временам в человеческой истории и разным цивилизациям, чтобы убедиться, что кто-то подошел к ее решению разумнее, чем мы. К задаче, как помочь творческим людям преодолеть неотъемлемые эмоциональные риски созидательных способностей.
И мой поиск привел меня в Древний Рим и в Древнюю Грецию. Сейчас моя мысль сделает петлю во времени.
Древние греки и римляне не верили, что творчество вообще является свойством человека. Люди верили, что творческие способности — это дух и спутник божественного и что они приходят к человеку из далеких и неизвестных источников по неясным, неизвестным причинам. Греки звали этих божественных духов «демонами». Сократ верил, что у него есть демон, который вещал ему мудрость издалека. У римлян была схожая идея, но они называли это «свободное творческое проявление гения». И это здорово, потому что римляне не думали, что гений — это некоторый одаренный индивидуум. Они верили, что гений — это своего рода волшебная сущность, жившая, буквально, в стенах дома творца, этакий Добби, кто приходил и невидимым образом помогал художнику с его работой, формировал результаты этой работы.
Восхитительно — это именно та дистанция, о которой я говорила, и которую я искала для себя, —психологическая конструкция, призванная защитить вас от результатов вашей работы. А все ведь понимали, как это работает, верно? Творцы античности были защищены от разного рода вещей, как, например, нарциссизм. Если ваша работа была превосходна, вы не могли целиком и полностью брать на себя лавры её создания. Все знали, что вам помог гений. Если ваша работа была плоха, все понимали, что у вас просто гений-калека. И именно так западные люди думали о созидательных способностях долгое время.
А затем пришел Ренессанс, и всё изменилось. Появилась новая идея о том, что индивид должен быть в центре мироздания, превыше богов и чудес, и нет больше места мистическим существам, которые слышат зов божественного и пишут под его диктовку. Так начался рациональный гуманизм. И люди начали думать, что творчество берет начало в человеке. Впервые с начала истории мы услышали, как про того или иного человека стали говорить «он гений», а не «у него есть гений».
И я вам скажу, что это была огромная ошибка. Понимаете, это позволило людям думать, что он или она является сосудом, источником всего божественного, созидательного, неизвестного, мистического, что является слишком большой ответственностью для хрупкой человеческой психики. Всё равно что попросить человека проглотить солнце. Такой подход деформирует эго и создает все эти сумасшедшие ожидания от результатов труда творческого человека. И я думаю, что именно груз такого отношения убивал творческих людей за последние 500 лет.
И если это так (а я верю, что это так) возникает вопрос, а что же дальше? Можем ли мы действовать иначе? Может быть, стоит вернуться к древнему восприятию отношений между человеком и загадкой творчества. Может быть, нет. Может быть, мы не сумеем стереть все 500 лет рационально-гуманистического подхода в одной восемнадцатиминутной речи. И в аудитории наверняка есть люди, которые подвергнут серьезному научному сомнению существование, в общем-то, фей, которые следуют за человеком и осыпают его работу волшебной пыльцой и подобными вещами. Я не собираюсь убеждать вас в этом.
Но вопрос, который я хотела бы задать — а почему бы и нет? Почему бы не думать таким образом? Ведь это дает едва ли не больше смысла, чем любая другая из мне известных концепций в качестве объяснения безумной капризности творческого процесса. Процесс, который (как знает любой, кто когда-либо пытался созидать, то есть, каждый из нас) далеко не всегда является рациональным. А иногда и вовсе кажется паранормальным.
Недавно я встретила удивительную американскую поэтессу Рут Стоун. Ей сейчас 90, и она была поэтом всю свою жизнь. Она сказала мне, что выросла в сельской местности в Вирджинии и когда работала в полях, слышала и чувствовала поэзию, приходившую к ней из природы. Это было как грозовой воздух, который подкатывался из глубины пейзажа. И она чувствовала это приближение, потому что земля сотрясалась под ногами. И она в точности знала, что надо делать — «бежать сломя голову». И она бежала в дом, где её настигала поэма, и нужно было быстро найти бумагу и карандаш, чтобы успеть записать то, что извергалось, успеть уловить это. А Рут она была недостаточно проворной. Не успевала вовремя, и поэма прокатывалась через нее и исчезала за горизонтом в поисках другого поэта. А в другие времена (я никогда этого не забуду), она говорила, были моменты, когда она почти уже упустила свою поэму. И вот она бежала в дом, и искала бумагу, и поэма проходила через неё. Рут брала карандаш в этот момент, и затем появлялось чувство, будто она могла бы ухватить эту поэму другой своей рукой, поймать её за хвост и вернуть обратно в свое тело, пока она старалась успеть запечатлеть поэму на бумаге. И в таких случаях поэма выходила идеальной, но написанной задом наперед.
Когда я услышала это, я подумала: «Поразительно, я пишу точно так же».
Это далеко не весь мой творческий процесс, я ведь не бесконечный источник вдохновения. Я мул, и путь, которым я иду, таков, что я должна просыпаться примерно в одно и то же время каждый день и трудиться в поте лица. Но даже я со всем моим упрямством сталкивалась с таким феноменом. Как, думаю, и многие из вас. Даже ко мне приходили идеи из неведомого источника, который я затрудняюсь отчетливо объяснить. Что это за источник? И как нам всем работать с этим источником и при этом не лишиться разума, а ещё лучше — сохранить его как можно дольше?
Лучшим примером для меня послужил Том Уэйтс, у которого мне довелось брать интервью по поручению одного журнала несколько лет назад. Мы говорили об этом, а ведь Том большую часть своей жизни буквально воплощал собой раздираемого сомнениями художника, пытающегося обрести контроль над всеми этими неконтролируемыми творческими импульсами, которые как будто бы принадлежали ему самому.
Затем уже он стал старше и спокойнее.
Однажды он ехал по трассе в Лос-Анжелесе и внезапно услышал крошечный фрагмент мелодии. Фрагмент пришел ему в голову, как водится, неуловимый и соблазнительный, и Том захотел ухватить этот фрагмент, но не мог. У него не было ни ручки, ни бумаги, ни записывающего устройства,
И он начал волноваться: «Я забуду это сейчас, и воспоминание будет меня преследовать вечно. Я недостаточно хорош, я не могу это сделать». И вместо паники он вдруг остановился, посмотрел на небо и сказал: «Простите, вы не видите, что я за рулем? Разве похоже, что я могу записать эту песню сейчас? Если вам в действительности так необходимо явиться на свет, приходите в более подходящий момент, когда я смогу о вас позаботиться. В противном случае, отправляйтесь беспокоить кого-то другого сегодня. Идите к Леонарду Коэну».
И вся его творческая жизнь изменилась после этого. Не работа — работа всё ещё была неясной и трудной. Но сам процесс. Тяжелая тревога, связанная с ним, прошла, как только он извлек гения из себя, выпустил его туда, откуда этот гений пришел.
Когда я услышала эту историю, она начала сдвигать что-то и в моем методе работы, и однажды меня это спасло. Когда я писала «Ешь, молись, люби», я впала в тот род отчаяния, в который мы все впадаем, когда работаем над чем-то, что не получается. Ты начинаешь думать, что это катастрофа, что это будет худшей из написанных книг. Не просто плохой, но наихудшей. И я начала думать, что я должна попросту бросить это дело. Но затем я вспомнила Тома, говорящего с воздухом, и попробовала сделать то же самое. Я подняла голову от рукописи и адресовала свои комментарии пустому углу комнаты. Я сказала, громко: «Послушай, ты и я, мы оба знаем, что, если эта книга не будет шедевром, это не совсем уж моя вина, верно? Потому что я, как видишь, вкладываю всю себя в неё. И большего я предложить не могу. Так что если хочешь, чтобы она была лучше, тебе бы стоило сделать свой вклад в общее дело. ОК. Но если ты не хочешь, то и черт с тобой. Я собираюсь писать в любом случае, потому что это моя работа. Я только хотела публично заявить, что я свою часть работы сделала».
Потому что... В конце концов, столетия назад в пустынях Северной Африки люди собирались и устраивали пляски под луной, и музыка продолжалась часы и часы, до рассвета. И они были изумительны, потому что танцоры были профессионалами. Они были прекрасны, верно? Но иногда, очень редко, происходило кое-что удивительное, и один из этих выступающих вдруг становился исключительным. И я знаю, что вы понимаете, о чем я говорю, потому что вы все видели в своей жизни подобное выступление. Будто время остановилось, и танцор ступил в неизвестное, в портал, и, хотя он не делал ничего нового, ничего того, что он не делал за 1000 ночей до, всё вдруг воссияло. Внезапно он переставал быть просто человеком. Его освещал огонь божественного.
И когда такое случалось, люди знали, что это, и звали это по имени. Они соединяли руки вместе, и начинали петь: «Аллах, Аллах, Аллах, Бог, Бог, Бог». Это Бог. Любопытное историческое замечание. Когда Муры вторглись в южную Испанию, они принесли с собой этот обычай. С течением времени произношение изменилось с «Аллах, Аллах, Аллах» на «Оле, Оле, Оле». И именно это вы слышите во время боев быков и в танцах фламенко в Испании, когда исполнитель делает нечто невозможное и невероятное. «Аллах, оле, оле, Аллах, изумительно, браво». Когда человек делает нечто непостижимое — сияние Бога. И это чудесно, потому что нам это необходимо.
Но любопытная вещь происходит на следующее утро, когда сам танцор просыпается и обнаруживает, что он больше не искра Божья, что он всего лишь человек, у которого болят колени, и, возможно, больше никогда не поднимется на такую высоту. И, может быть, больше никто не вспомнит имя Бога, когда он танцует. И что же тогда ему делать всю его оставшуюся жизнь? Это тяжело. Это одно из самых тяжелых признаний в творческой жизни. Но, быть может, такие моменты не будут столь болезненны, если вы с самого начала не верили, что самое изумительное и волшебное в нас исходит от нас самих. Что это дано нам в долг из какого-то невообразимого источника на какой-то период вашей жизни. И что будет передано другим нуждающимся, когда вы завершите свое дело. И, вы знаете, если мыслить так, то это всё меняет.
Я начала так думать. И думала так последние несколько месяцев, пока работала над своей новой книгой, которая скоро будет опубликована. Её выход наполнен сверхожиданиями на фоне моего прежнего пугающего успеха.
И всё, что я говорю себе, когда я начинаю нервничать по этому поводу — это «Эй, не бойся. Не унывай. Просто делай свое дело. Продолжай делать свою часть работы, что бы то ни было. Если твоя часть танец — танцуй. Если божественное, спонтанный гений, сопровождающий тебя, решит осветить тебя своим присутствием, всего лишь на короткий миг, тогда — „Оле!“ А если нет — продолжай танцевать. И „Оле“ для тебя, в любом случае». Я верю в это, и чувствую, что мы все должны научиться такому отношению. «Оле», в любом случае, за то, что у тебя хватило настойчивости и любви продолжать делать свое дело.
www.cinemotionlab.com/novosti/02759-elizabet_gi...